Господи, а даже не больно. И уже не страшно, лишь горячая волна накрывает меня с головой. Я думал это страшно, думал, что не смогу, не выдержу. Эх нет, вот она, проклятая. Пришла все-таки, а я уж было решил, что так уйду, тихо, ан нет, ну ладно, всему своя цена. На,сволота, вот он я, жри меня целиком. Ох, отпустило, не надо шевелиться. Подожду. Он никогда не бросал меня, придет через часок, слух у него хороший, почуял куда я гнался. Боже, красиво-то как.
Почему я раньше никогда не видел этого, небо-то какое, морозный воздух, аж скрипит чистотой своей. Нет, в городе уже давно не так, там смурно, тяжко, да и суета не нужная. Утром пять минут на выгул перед работой твоей, даже кошку шугнуть некогда и с Гутькой из соседнего дома подраться не успеешь, а вечером уж ты уставши, придешь, побредем по проспекту с тобою, а ты еле ноги тащишь, уж не до драк и не до девок. Знаю-знаю, что тебя гложет, сердечко у тебя плохое, да и мамку мы год назад с тобой уж как схоронили – хорошая она была, шебутная правда, да на тебя подвыпившего кричала шибко, но добрая баба, случайно куски мне под стол роняла, не обидела ни разу. А помнишь? Как мы под лед с тобою по весне провалились, выходила обоих, тебе водку внутрь, мне снаружи только. И уж и нет ее. Как сын женился, так и стосковалась вся, сама себя извела, даже внуков не дождалась, сердечная, она у нас с тобою, Иваныч, была, ох сердечная. Да…а небо, красотища, вот уж и листочки все скрутило, морозец стоит, ноябрь, батюшка, ноябрь, и только дым от горелой листвы да перегноец легкий напоминает о яркой осени, зима, братко,зима на носу. Ну, где же ты, куда запропастился? Иль тяжело тебе, Иваныч, я чай верст пять упахал от тебя. Жду же, жду тебя, родимый. Вместе мы прожили долго. Тебе и провожать меня.
Идет, идет шаги-то какие тяжелые, ну, брат, совсем видать сердечко прихватило.
Еще чуток и увидишь меня, вот он я, на пригорке.
Увидел…
Но-но…не беги ты так, плохо будет. Не тереби меня, уж не долго осталось. Да что же ты так орешь-то, окаянный. Секач, ты прав. Хорош секач. Матерый. Ну не гневи Бога. Не стенай, я сам, я так давно решил. Нет, ты не виноват, Иваныч, миленький, да чтоб тебя. Послушай.
Десять годов мне весною справили, чуешь, деся-я-ять. Вот, то-то и оно, сто на приклон мне пора, а не хочу я так, как городские, тихо помирать, угасая, да хозяину душу вытребливать, не надо мне такой старости. Плох я стал. А ты уж не хотел меня брать на этот сезон, но я сам в машину залез, а ты меня лишь пройдохой окрестил, да усами одними засмеялся. Слышь, миленький, я знал, что сезон сей последний, не могу я как доходяга лапы волочить, так хочу уйти…здоровым, ох, да не тереби ты меня, видишь, кишки все вспороты, ты посиди, родной, рядом, посиди да послушай. Долго мы с тобою вместе, долго. Много ран ты мне зашивал, много раз ты меня выхаживал. Ночами в лесу молодого меня ждал, покуда я вернусь, утекал я от тебя, уж больно в лесу хорошо было, костер разведешь и сидишь ночь, выжидаешь.
Верный ты мне был хозяин, да и я тебя ни разу не сдал. А помнишь? Чумкой заболел? Ну, ты и удумал, яйца, водку и молоко в меня шуровать, я от этого пойла чуть не сдох, но чумка отступила, лишь бельмо на глазу небольшое осталось. Мужики говорили-пристрели, Иваныч, не будет работы, а ты знай эту дрянь в меня вливал, ну худо видеть стал я, но ведь нос-то мой, уникальнейший.
Круглый год мы с тобой, батенька, охотились, то на секачей пойдем, то утку подымать, куда нам этот город, мы там с тобою гасли. Вот она свобода-матушка: лес, морозец, да листва гниющая. Ну буде, братка, буде. Пошто ты так загибаешься. Хорошо нам было вместе, ладно. Слышь, Иваныч, не дури, тебе мужики вон даже говорят, тяжелая рана, тяжелая, не сдюжу брат, да и до города не довезешь. Да и не хочу я.
Ты, Иваныч, послушай меня, брат, мне не больно, горячо лишь, да круги поплыли, но нос еще не подводит. Тебе Палыч с лета щенка припас, дедом я ему прихожусь, ладный щенок, молодой да звонкий, ты это… не горюй шибко, возьми мальца да обучи, сил у тебя еще будет. Я тебя, милый, об одном прошу, не кидай меня здесь посиди чуток. Вот ты плачешь, мужики стоят притихшие поодаль, даже суровый Палыч кашляет, чтоб не зашмыгать. Вон борода у тебя уже вся седая, не плачь, родимый, сердце у тебя больное, вон как катятся слезы твои мужицкие, тихо так, сквозь бороду да мне на морду капают, соленые они у тебя.
Ты слышь, пристрели меня, родимый, тока сам пристрели, Иваныч, сделай, родненький, вскинь ружье, касатик, тока сам, косой у нас Палыч, ох косой, хоть и хвалится, что он метко стреляет, да только Ванька, внук евоный, и попадает. Давай, родимый, не до ночи же здесь сидеть, замерзнешь, милый, а секача попозже поищешь, не дал я ему, гаду, уйти метров триста, не далее он прошлепал. Ох, родненький, Иваныч, миленький, ну слаб я стал, да, милый, ноги уже не те, нос не тот. Промахнулся я, подставился…ну соберись, хозяин. Давай. Ох, дотянуться бы…ах ты проклятая, да отпусти же, дай руку другу лизнуть напоследок. Сдюжил. Какие руки у тебя теплые, мягкие, вот уши мои треплешь, по голове гладишь, прощаешься значит. Давай, милый, иди, иди, мальца у Палыча возьми-таки, ладным будет. Схорони меня здесь же, вот как красиво, листва, пригорочек, и тишина, ни суеты, ни возни городской-проклятой. Стоишь, ружье вскидываешь, руки у тебя дрожат, плечи в немых рыданиях вскидываются, не видишь ты меня в прицел, ой, брат, не видишь, слезы закрыли тебе, давай, утрись рукавом….
Ну!! Жми!! Братко…
И лишь галки взметнулись над голыми деревьями, опал от грохота последний листок, на теплую, седую и верную морду.
Спасибо, милый, спасибо,друг. Господи, светло-то как.